Неточные совпадения
Масса, с тайными вздохами ломавшая
дома свои, с тайными же вздохами закопошилась
в воде. Казалось, что рабочие силы Глупова
сделались неистощимыми и что чем более заявляла себя бесстыжесть притязаний, тем растяжимее становилась сумма орудий, подлежащих ее эксплуатации.
— Да расскажи мне, что
делается в Покровском? Что,
дом всё стоит, и березы, и наша классная? А Филипп садовник, неужели жив? Как я помню беседку и диван! Да смотри же, ничего не переменяй
в доме, но скорее женись и опять заведи то же, что было. Я тогда приеду к тебе, если твоя жена будет хорошая.
И
в канцелярии не успели оглянуться, как устроилось дело так, что Чичиков переехал к нему
в дом,
сделался нужным и необходимым человеком, закупал и муку и сахар, с дочерью обращался, как с невестой, повытчика звал папенькой и целовал его
в руку; все положили
в палате, что
в конце февраля перед Великим постом будет свадьба.
«Нет, я не так, — говорил Чичиков, очутившись опять посреди открытых полей и пространств, — нет, я не так распоряжусь. Как только, даст Бог, все покончу благополучно и
сделаюсь действительно состоятельным, зажиточным человеком, я поступлю тогда совсем иначе: будет у меня и повар, и
дом, как полная чаша, но будет и хозяйственная часть
в порядке. Концы сведутся с концами, да понемножку всякий год будет откладываться сумма и для потомства, если только Бог пошлет жене плодородье…» — Эй ты — дурачина!
Можно было видеть тотчас, что он совершил свое поприще, как совершают его все господские приказчики: был прежде просто грамотным мальчишкой
в доме, потом женился на какой-нибудь Агашке-ключнице, барыниной фаворитке,
сделался сам ключником, а там и приказчиком.
Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического
дома с благовонными чугунными лестницами, сияющей медью, красным деревом и коврами, зевающей за недочитанной книгой
в ожидании остроумно-светского визита, где ей предстанет поле блеснуть умом и высказать вытверженные мысли, мысли, занимающие по законам моды на целую неделю город, мысли не о том, что
делается в ее
доме и
в ее поместьях, запутанных и расстроенных благодаря незнанью хозяйственного дела, а о том, какой политический переворот готовится во Франции, какое направление принял модный католицизм.
Кабанов. Я
в Москву ездил, ты знаешь? На дорогу-то маменька читала, читала мне наставления-то, а я как выехал, так загулял. Уж очень рад, что на волю-то вырвался. И всю дорогу пил, и
в Москве все пил, так это кучу, что нб-поди! Так, чтобы уж на целый год отгуляться. Ни разу про дом-то и не вспомнил. Да хоть бы и вспомнил-то, так мне бы и
в ум не пришло, что тут
делается. Слышал?
Все
в доме вдруг словно потемнело; все лица вытянулись,
сделалась странная тишина; со двора унесли на деревню какого-то горластого петуха, который долго не мог понять, зачем с ним так поступают.
Час спустя Павел Петрович уже лежал
в постели с искусно забинтованною ногой. Весь
дом переполошился; Фенечке
сделалось дурно. Николай Петрович втихомолку ломал себе руки, а Павел Петрович смеялся, шутил, особенно с Базаровым; надел тонкую батистовую рубашку, щегольскую утреннюю курточку и феску, не позволил опускать шторы окон и забавно жаловался на необходимость воздержаться от пищи.
Дома она обнаружила и
в словах и во всем, что
делалось ею, нервную торопливость и раздражение, сгибала шею, как птица, когда она прячет голову под крыло, и, глядя не на Самгина, а куда-то под мышку себе, говорила...
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали
в ленивом покое, зная, что есть
в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное
в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов
в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это
сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
— А знаешь, что
делается в Обломовке? Ты не узнаешь ее! — сказал Штольц. — Я не писал к тебе, потому что ты не отвечаешь на письма. Мост построен,
дом прошлым летом возведен под крышу. Только уж об убранстве внутри ты хлопочи сам, по своему вкусу — за это не берусь. Хозяйничает новый управляющий, мой человек. Ты видел
в ведомости расходы…
Обломову и хотелось бы, чтоб было чисто, да он бы желал, чтоб это
сделалось как-нибудь так, незаметно, само собой; а Захар всегда заводил тяжбу, лишь только начинали требовать от него сметания пыли, мытья полов и т. п. Он
в таком случае станет доказывать необходимость громадной возни
в доме, зная очень хорошо, что одна мысль об этом приводила барина его
в ужас.
Приехал
в деревню, послушал, посмотрел — как
делалось у нас
в доме и
в имении и кругом нас — совсем не те права.
В доме сделался гвалт: все прибежали, от мала до велика, и ужаснулись, представив себе, что вместо наседки с цыплятами тут могла прохаживаться сама барыня с Ильей Ильичом.
— Купленный или украденный титул! — возражал он
в пылу. — Это один из тех пройдох, что, по словам Лермонтова, приезжают сюда «на ловлю счастья и чинов», втираются
в большие
дома, ищут протекции женщин, протираются
в службу и потом
делаются гран-сеньорами. Берегитесь, кузина, мой долг оберечь вас! Я вам родственник!
У Марфеньки на глазах были слезы. Отчего все изменилось? Отчего Верочка перешла из старого
дома? Где Тит Никоныч? Отчего бабушка не бранит ее, Марфеньку: не сказала даже ни слова за то, что, вместо недели, она пробыла
в гостях две? Не любит больше? Отчего Верочка не ходит по-прежнему одна по полям и роще? Отчего все такие скучные, не говорят друг с другом, не дразнят ее женихом, как дразнили до отъезда? О чем молчат бабушка и Вера? Что
сделалось со всем
домом?
Знал генеалогию, состояние дел и имений и скандалезную хронику каждого большого
дома столицы; знал всякую минуту, что
делается в администрации, о переменах, повышениях, наградах, — знал и сплетни городские: словом, знал хорошо свой мир.
С другой стороны
дома, обращенной к дворам, ей было видно все, что
делается на большом дворе,
в людской,
в кухне, на сеновале,
в конюшне,
в погребах. Все это было у ней перед глазами как на ладони.
Через неделю после радостного события все
в доме пришло
в прежний порядок. Мать Викентьева уехала к себе, Викентьев
сделался ежедневным гостем и почти членом семьи. И он, и Марфенька не скакали уже. Оба были сдержаннее, и только иногда живо спорили, или пели, или читали вдвоем.
Он позвонил Егора и едва с его помощью кое-как оделся, надевая сюртук прежде жилета, забывая галстук. Он спросил, что
делается дома, и, узнав, что все уехали к обедне, кроме Веры, которая больна, оцепенел, изменился
в лице и бросился вон из комнаты к старому
дому.
— Да, упасть
в обморок не от того, от чего вы упали, а от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из
дома и
сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!»
В самом деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
Райский все шел тихо, глядя душой
в этот сон: статуя и все кругом постепенно оживало,
делалось ярче… И когда он дошел до
дома, созданная им женщина мало-помалу опять обращалась
в Софью.
Конечно, всякому из вас, друзья мои, случалось, сидя
в осенний вечер
дома, под надежной кровлей, за чайным столом или у камина, слышать, как вдруг пронзительный ветер рванется
в двойные рамы, стукнет ставнем и иногда сорвет его с петель, завоет, как зверь, пронзительно и зловеще
в трубу, потрясая вьюшками; как кто-нибудь вздрогнет, побледнеет, обменяется с другими безмолвным взглядом или скажет: «Что теперь
делается в поле?
Всё было странно Нехлюдову, и страннее всего то, что ему приходилось благодарить и чувствовать себя обязанным перед смотрителем и старшим надзирателем, перед людьми, делавшими все те жестокие дела, которые
делались в этом
доме.
Веревкин каждый день ездил
в бахаревский
дом. Его появление всегда оживляло раскольничью строгость семейной обстановки, и даже сама Марья Степановна как-то
делалась мягче и словоохотливее. Что касается Верочки, то эта умная девушка не предавалась особенным восторгам, а относилась к жениху, как относятся благоразумные больные к хорошо испытанному и верному медицинскому средству. Иногда она умела очень тонко посмеяться над простоватой «натурой» Nicolas, который даже смущался и начинал так смешно вздыхать.
Привалов сначала сомневался
в искренности ее чувства, приписывая ее горе неоправдавшимся надеждам на получение наследства, но потом ему
сделалось жаль жены, которая бродила по
дому бледная и задумчивая.
Мальчик еще при жизни отца находился под руководством Бахарева и жил
в его
доме; после смерти Александра Привалова Бахарев
сделался опекуном его сына и с своей стороны употребил все усилия, чтобы дать всеми оставленному сироте приличное воспитание.
Но слишком частые свидания
в половодовском
доме сделались наконец неудобны. Тогда Антонида Ивановна решила бывать
в Общественном клубе, членом которого Привалов числился уже несколько месяцев, хотя ни разу не был
в нем.
Вот с этого времени и
сделалось в бахаревском
доме особенно тихо, точно кто придавил рукой прежнее веселье.
Раз ночью, когда все
в доме спало мертвым сном, Зосе
сделалось особенно нехорошо. Она металась на своей подушке.
Но
в течение какого-нибудь месяца Веревкин
сделался почти своим человеком
в бахаревском
доме, и прежде всех сдался на капитуляцию старый Лука.
— А брат мне именно говорил, что вы-то и даете ему знать обо всем, что
в доме делается, и обещались дать знать, когда придет Аграфена Александровна.
Бедному дворянину, каков он, лучше жениться на бедной дворяночке да быть главою
в доме, чем
сделаться приказчиком избалованной бабенки».
В деревню писал он всякую зиму, чтоб
дом был готов и протоплен, но это
делалось больше по глубоким политическим соображениям, нежели серьезно, — для того, чтоб староста и земский, боясь близкого приезда, внимательнее смотрели за хозяйством.
Но рядом с его светлой, веселой комнатой, обитой красными обоями с золотыми полосками,
в которой не проходил дым сигар, запах жженки и других… я хотел сказать — яств и питий, но остановился, потому что из съестных припасов, кроме сыру, редко что было, — итак, рядом с ультрастуденческим приютом Огарева, где мы спорили целые ночи напролет, а иногда целые ночи кутили,
делался у нас больше и больше любимым другой
дом,
в котором мы чуть ли не впервые научились уважать семейную жизнь.
В частном
доме была тоже большая тревога: три пожара случились
в один вечер, и потом из комиссия присылали два раза узнать, что со мной
сделалось, — не бежал ли я.
Мне разом
сделалось грустно и весело; выходя из-за университетских ворот, я чувствовал, что не так выхожу, как вчера, как всякий день; я отчуждался от университета, от этого общего родительского
дома,
в котором провел так юно-хорошо четыре года; а с другой стороны, меня тешило чувство признанного совершеннолетия, и отчего же не признаться, и название кандидата, полученное сразу.
Нотариус объяснил мне, что деньги должны остаться у него, по крайней мере, три месяца,
в продолжение которых
сделается публикация и вызовутся все кредиторы, имеющие какие-нибудь права на
дом.
Ему был разрешен въезд
в Москву за несколько месяцев прежде меня.
Дом его снова
сделался средоточием,
в котором встречались старые и новые друзья. И, несмотря на то что прежнего единства не было, все симпатично окружало его.
Глядя на какой-нибудь невзрачный, старинной архитектуры
дом в узком, темном переулке, трудно представить себе, сколько
в продолжение ста лет сошло по стоптанным каменным ступенькам его лестницы молодых парней с котомкой за плечами, с всевозможными сувенирами из волос и сорванных цветов
в котомке, благословляемых на путь слезами матери и сестер… и пошли
в мир, оставленные на одни свои силы, и
сделались известными мужами науки, знаменитыми докторами, натуралистами, литераторами.
Наезды эти производили
в доме невообразимую суматоху; но последняя уже
сделалась как бы потребностью праздной жизни, так что не она действовала угнетающим образом на нервы, а порядок и тишина.
И вот как раз
в такое время, когда
в нашем
доме за Ульяной Ивановной окончательно утвердилась кличка «подлянки», матушка (она уж лет пять не рожала), сверх ожидания,
сделалась в девятый раз тяжела, и так как годы ее были уже серьезные, то она задумала ехать родить
в Москву.
Но положение поистине
делалось страшным, когда у матери начинался пьяный запой.
Дом наполнялся бессмысленным гвалтом, проникавшим во все углы; обезумевшая мать врывалась
в комнату больной дочери и бросала
в упор один и тот же страшный вопрос...
Перед глазами господское дело, а
в мыслях: «Что-то, мол,
дома у меня
делается?» А вот взять да и раскатать этот «
дом» по бревнышку — и думай тогда об нем!
— А ты, сударыня, что по сторонам смотришь… кушай! Заехала, так не накормивши не отпущу! Знаю я, как ты
дома из третьёводнишних остатков соусы выкраиваешь… слышала! Я хоть и
в углу сижу, а все знаю, что на свете
делается! Вот я нагряну когда-нибудь к вам, посмотрю, как вы там живете… богатеи! Что? испугалась!
Сряду три дня матушка ездит с сестрицей по вечерам, и всякий раз «он» тут как тут. Самоуверенный, наглый. Бурные сцены
сделались как бы обязательными и разыгрываются, начинаясь
в возке и кончаясь
дома. Но ни угрозы, ни убеждения — ничто не действует на «взбеленившуюся Надёху». Она точно с цепи сорвалась.
В доме сделалось тише, и сцены смертного боя повторялись реже.
Наступила ростепель. Весна была ранняя, а Святая — поздняя,
в половине апреля. Солнце грело по-весеннему; на дорогах появились лужи; вершины пригорков стали обнажаться; наконец прилетели скворцы и населили на конном дворе все скворешницы. И
в доме сделалось светлее и веселее, словно и
в законопаченные кругом комнаты заглянула весна. Так бы, кажется, и улетел далеко-далеко на волю!
Валентин понял. Ему вдруг
сделалось гнусно жить
в этом
доме. Наскоро съездил он
в город, написал доверенность отцу и начал исподволь собираться. Затем он воспользовался первым днем, когда жена уехала
в город на танцевальный вечер, и исчез из Веригина.